Углубление в историю во «Вратах рая» оборачивается созданием контристории (Gegengeschichte). На основе полуисторического-полумифологического сюжета Анджеевский плюрализирует реальность, утверждая, что не может существовать только одна действительность и одна историческая правда. Повествуя о перипетиях похода от лица подростков, далеких от понимания политических целей и исторического значения своей миссии, писатель дегероизирует события, представляя собственную, глубоко психологическую версию случившегося.

Всех детей объединяет и заставляет двигаться вперед порочная страсть, в центре которой — предводитель похода Жак Прекрасный. Мод признается в своей исповеди: «Иная любовь живет во мне, любовь, которой полны все мои мысли и каждая частица моего тела, губы, руки, глаза, она во мне, моя любовь, она — это я, и я — она, это она, занимающая все мои мысли, живущая в каждой частице моего тела, любовь заставила меня покинуть родительский дом, бросить, не сказав ни слова, отца и мать, прости, добрый и милосердный Боже, что к твоему гробу я иду не из любви к тебе, а связанная и переполненная иной любовью» (С.130).

Дети грешны, но им — грешным и далеко не всегда готовым к раскаянью — старый священник с готовностью отпускает грехи, а самого Жака, единственного сохранившего чистоту и плоти и помыслов, оставляет без благословения. «Тебе одному, самому чистому и невинному из всех, тебе, не сказавшему ни слова неправды и даже тени мысли не затаившему, тебе одному я не могу отпустить прегрешенья и тебя одного не могу благословить…» (С.185) — размышляет старый монах.

В этом отказе — кульминация и, вероятно, главный экзистенциальный «вызов» романа.

Оставляя Жака без благословения, Анджеевский задает систему ценностных ориентиров, согласно которой «чистота» и «невинность» Жака оказываются страшнее и опаснее любого грехопадения. Писатель утверждает: его тело не познало греха, но лишь потому, что его сердце не познало любви. «У меня нет девушки, — отвечает Жак на вопрос графа Людовика, — наверное, потому что я никого не люблю». (С.184).

Как пишет С. Мусиенко, «писатель не доводит Жака до грехопадения, показывая, что его фанатизм, эгоизм и безразличие к людям страшнее греха мужеложства» [41].

Холодный и безразличный к кокетству Бланш, молчаливому обожанию Мод и вожделению Алексея, Жак безразличен не только к зову плоти, но и к душевным порывам, свойственным его легкомысленным сверстникам, к переживаниям, вере, высоким стремлениям, к самой жизни.

«Жак всегда немного отличался от нас, его называли Жаком Найденышем, он никогда не любил общих забав, предпочитал одиночество, а если играл с нами, то так, будто был среди нас и одновременно где-то еще» (С.138) — рассказывает Робер.

«Я люблю Жака и в своей любви к нему тоже могу поклясться, я люблю его, потому что он чист и невинен, он лучше меня, другого такого нету на свете, но я люблю его еще и потому, что он недоступен» (С.148) — признается Бланш.

Отрешенность Жака несложно принять за избранность, влюбленная Мод утверждает: «Бог призвал его к великим делам и этому он отдал свое сердце» (С.132). Однако по мысли Анджеевского, в действительности эта отрешенность лишь маскирует духовную пустоту и глухоту. Проповедуя перед детьми в Клуа, Жак слышит не глас Божий, а голос графа Людовика, с легкостью уговорившего ни к чему не привязанного мальчика на авантюрный поход во искупление его — графа — как прежних (участие в разгроме Константинополя, убийство родителей Алексея Мелиссена), так и недавних грехов (совращение Алексея).

Священная миссия превращается сначала в фарс, а после в трагедию, которую предчувствует старик из Клуа, проклинающий Жака: «его проклинаю, приблуду этого, который, верно, отродье самого Сатаны, приблуду, что с помощью дьявольских штучек попутал наших детей и внуков, его проклинаю я и его имя, и душу его, и тело, знай же <…> нет у нас больше ни детей, ни внуков, и в других деревнях окрест тоже пусто, ни детей, ни внуков там не осталось, всех обморочил и заразил своим безумием этот проклятый приблуда» (С.170).

Путь к вратам рая оказывается дорогой в ад, вымощенной благими намерениями, потайными желаниями и роковыми ошибками. Крестовый поход превращается в «поход безумия, безумия и невинности, безумия и страстей, страстей и лжи» (С.176). Исповедь не ведет к покаянию и очищению, а только глубже уводит грешников в недра их темных страстей и нечестивых мыслей.

Предложенная Анджеевским концепция конфликтует с традиционной христианской трактовкой событий. Ян Блоньский пишет: «Анджеевский вращается в кругу христианских истин, но принимает их в еретической и пессимистической интерпретации» [42].

Глубину несовпадения авторского мировоззрения и традиционных религиозных постулатов только усиливает манера и форма повествования, тонко стилизованного под различные жанры христианской литературы: жития, видения, поучения, притчи.

Хорошо знакомый с католической литературой, как ранней, так и современной (вспомним об участии писателя в кружке прелата Владислава Корниловича), Анджеевский буквально пропитывает «Врата рая» аллюзиями на разнообразные религиозные тексты:

• Наполняет описания природы лиризмом и лаконичностью, свойственными христианской поэзии.
• Использует емкие сравнения, характерные для евангельских притч: «бледен, как полотно» (С.139), «звук, похожий на вздох удивления» (С с.148), «беспомощен, как слеза» (С.172) и др.
• Стилизует все повествование под ритм библейского псалма.

Повторяет эпитеты в описаниях, использует частые рефрены и анафоры. Через все повествование рефреном проходят слова из проповеди Жака:"Господь всемогущий возвестил мне, чтобы противу бездушной слепоты, рыцарей, герцогов и королей дети христианские не оставили милосердием город Иерусалим, пребывающий в руках нечестивых турок…" (С.125), которые повторяются 8 раз. Анафоры и повторения встречаются и в речи каждого из персонажей: «Не ложь, а правда убивает надежду» (С.188) — в речи священника, «Широко разлившиеся желтые и вспененные воды Луары» (С.164) — в воспоминаниях Алексея и др.

Повествователь задается исконно религиозными вопросами: Что есть вера, надежда любовь? К чему ведет потакание страстям? Что есть дух и плоть? Где истина, а где ложь? — но ответы на эти вопросы ищет (и находит) вне плоскости религии. Герои Анджеевского движутся на встречу Богу, но в Бога не веруют.

«Господи, <…> великий и всемогущий Боже, существующий лишь потому, что существуют наши несчастья, Господь незримый и несуществующий, сотворенный нами самими, не знаю, о чем я мог бы просить тебя, если бы ты был…» (С.152) — думает Алексей Мелиссен.

Его мыслям вторят размышления священника: «Теперь я уже знаю, — думал старый человек, — что мою руку направляет не Бог, а призрачная надежда, будто в юности можно отыскать смысл и порядок мирского бытия…» (С.177).

Фигура старого монаха не менее провокационна, чем другие персонажи микроромана. В характере и портрете священника угадываются черты главного героя следующего скандального романа Анджеевского — старика Ортиза из «Идет, скачет по горам».

Оба персонажа, и средневековый старик-священник, и куражащийся над современниками престарелый художник, увлечены идеей, вероятно, близкой самому Анджеевскому: в чужой молодости найти источник собственных жизненных сил, возродиться через соприкосновение с пышущей жизнью и желаниями юностью.

«Навстречу походу я вышел с одной только целью: обрести себя в чужих признаниях и с помощью чужих желаний еще раз, возможно, уже последний, самому вкусить радость самоотречения…» (С.175) — признается старый монах во «Вратах рая», и продолжает: «Я искал источники и нашел их отравленными, я пытался бежать от самого себя и в этом бегстве, бегстве от себя, не в состоянии от себя оторваться, здесь искал я поддержку своим умирающим надеждам, у юности искал поддержку своей угасающей старости, но мне еще не достает отваги, чтобы перечеркнуть все это и позволить тьме бесповоротно себя поглотить, уже лишенный надежды, я еще ее жажду, ибо последняя надежда — не надежда вовсе, а потребность в ней, и легче все надежды похоронить, легче следить за их агонией, нежели задушить в себе потребность иметь надежду…» (С.176).

Насколько внешняя форма изречений священника совпадает с риторикой канонических христианских текстов, настолько внутренний смысл его слов противоречит смыслу и пафосу библейских максим. Как справедливо замечает А. Байздренко, «это скорее афоризмы экзистенциалиста, чем католика» [43].
«Несчастья, страдания, чувство потерянности вызывают желание верить, из этих же отравленных источников рождается сама вера…» (С.142) — «богохульствует» священник во «Вратах рая».

Проблема веры для Анджеевского тесно переплетается с проблемой любви и надежды. Писатель трактует веру через любовь — к Богу и к ближнему, а любовь — через надежду на взаимность. Путь и к тому, и к другому, по мысли Анджеевского, подобно пути в Царство Божие, лежит через страдание.

«Любви должно сопутствовать страдание, не любить нельзя, но, если любишь, любовь расщепляется на любовь и страдание…» (С.137) — говорит Робер.

«Не любовь моя — грех, а то, что только ей я могу служить, ей, а не той, высшей любви, которой служит Жак…» (С.134) — сокрушается Мод.

«Любовь — это только клубок недостижимых желаний <…> любовь приносит только страданья, а вот темное наслаждение рождается и живет среди ненависти и презренья…» (С.169) — утверждает Алексей Мелиссен.

«Любовь — зов и поиск, она хочет все подчинить себе, но всякое удовлетворение желаний умерщвляет ее, любовь — отчаянье средь несовместимых стихий, одиночество средь несовместимых стихий, но вместе с тем и надежда, неугасимая надежда средь несовместимых стихий…» (С.185) — повторяет Жак слова графа Людовика.

Моральная и философская концепция, созданная Анджеевским во «Вратах рая», во многом провокационна и противоречива. Писатель ставит вопросы, которые едва ли имеют однозначные убедительные ответы, указывает на тупики, но нередко даже не пробует найти выход из них.

Трудно не согласиться с А. Байздренко, которая пишет: «Особенность повести в том, что, в отличие от традиционных притч и притчеобразных литературных произведений, где заданные вопросы подразумевают поиски ответов в системе общепринятых этических ценностей, „Врата рая“ не поддаются однозначной интерпретации <…>, и, больше того, даже не подразумевают возможности обретения выхода из экзистенциального тупика поставленных проблем» [44].

Перед каждым новым читателем микророман Анджеевского открывается все новыми и новыми гранями. Свои варианты интерпретации «Врат рая» предлагают режиссеры и художники (за последние несколько лет был предпринят целый ряд театральных и кино инсценировок романа, в том числе в России) [45].

Будучи оригинальным «документом своей эпохи», книга Анджеевского остается современной по типу мышления и находит отклик в умах и сердцах многих читателей, как в Польше, так и за ее пределами.